Мерзкий запах ударил ему в ноздри, и он услышал пронзительный, резкий звук, вырвавшийся из его горла. Руки задергались, заскребли тьму, цепляясь за ткань его собственных брюк, колотя по грубому известняку. Он боролся, стараясь проснуться, вернуться в мир солнца, луны и звезд, но напрасно. Зубы его застучали друг о друга, и теплая кровь забулькала из ушей и рта, молчаливо удушая его. Последние мысли Клингхаймера были о беспорядочном идиотизме непонимания.

Билл Кракен поднял фонарь над телом поверженного врага. Матушка уже сказала ему, что тот мертв, что его мозг взорвался, но чего Билл не ожидал — так это увидеть желтую субстанцию, напоминавшую смесь крови и горчицы, которая вытекала из ушей и носа мертвеца. Он потрогал Клингхаймера носком ботинка. Кракену доводилось в жизни видеть мертвых, но мертвее этого — никогда. Подобрав стоявшее у камня ружье — Клингхаймеру оно явно было больше ни к чему, — он вышел на открытое пространство и направился узкой расщелиной к хижине, где его дожидались Матушка и Клара, а еще — Финн и потерявший память старик.

Они с Матушкой Ласвелл похоронили Сару Райт в ее проволочном гробу, окутанном тканью, — только голову. Билл оторвал гриб, цеплявшийся за ее шею. Теперь Сара лежала у деревни троглодитов в могиле, скрытой кэйрном [184] из тяжелых камней. Матушка прочитала над ней молитву и поплакала, но печать волнения и печали сошла с ее лица, когда все было сделано. Кракен вдруг подсчитал, что они поженятся на Рождество, до которого всего несколько недель. Он подумал о своей удаче — как он исчез из жизни, и как вернулся в нее, и куда движется теперь.

Справа поодаль послышалось фырканье, и, взглянув туда, Билл увидел подсвеченные жабьими грибами силуэты двух диких свиней — одна была ему по пояс, а вторая немногим мельче. Свиньи чуют смерть лучше всех других животных и очень любят человеческую плоть. Нет сомнения: твари учуяли Клингхаймера и жаждали взглянуть на него. Билл прошел оставшиеся пятьдесят футов до хижины и только тогда оглянулся. Всего на миг — но он различил тени свиней, двигавшиеся по узкой тропе, ведущей туда, где упокоился Клингхаймер — если такому человеку вообще суждено обрести покой.

Люди, числом четверо, и один мул двинулись наверх, погасив лампу в хижине Бомонта и заперев дверь. Бомонт оставил там свою шапку, что Финн счел знаком перемен в карлике, жестом его высокого почтения к мисс Бракен. Кракен шагал впереди, сжимая ружье, Клара вновь ехала на спине Неда Лудда, а рядом шла Матушка Ласвелл, и они вполголоса говорили между собой. Пока они поднимались, Финн пытался объяснить Гилберту Фробишеру, что произошло за последние двое суток, хотя сам знал обо всех событиях не слишком много. Гилберт, пребывавший в печальном замешательстве, отвечал вопросами о том, что случилось с Коммодором Наттом и с восхитительной женщиной, которая с ним ушла.

Через полчаса восхождения на тропе забрезжил свет. Финн разразился приветственными криками, потому что это был несший фонарь Табби Фробишер. Увидев путников, Табби воздел вверх трость и поприветствовал дядюшку диким воплем счастливого обретения.

— Табби, господи! — закричал в ответ Гилберт, и Финн отвернулся, когда увидел, что старик плачет, не скрываясь.

XLII

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЙ ИТОГ

Элис, Сент-Ив, Табби и Гилберт только что закончили поздний ужин в «Полжабы Биллсона», и теперь графин с портвейном, вместе с горой стилтонского сыра и блюдом бисквитов, завершал очередной круг. Элис чувствовала, как сон обволакивает ее разум, а Лэнгдон, пытавшийся внимать тому, что Табби говорит Гилберту, дважды за последние десять минут ронял голову на грудь. Матушка Ласвелл, Билл Кракен, Клара и Финн Конрад решили сразу отправиться в Айлсфорд, хотя это означало, что им предстоит длинное ночное путешествие. Поднявшись по лестнице в заброшенном особняке Нарбондо, они уехали в берлине мистера Клингхаймера: Финн правил, а Нед Лудд трусил позади. Мистер Клингхаймер теперь нуждался в экипаже не больше, чем в ружье, что Билл Кракен объяснил Табби с безупречной логичностью, а вот на ферме «Грядущее» ощущался острый недостаток и того и другого. Обладание, как знает любой здравомыслящий человек, составляет девять десятых закона.

— Вот что удивительнее всего, — говорил сейчас Гилберт, глядя на огонь камина сквозь рубиновую жидкость в стакане для портвейна. — Как только я увидел Табби, машущего нам своей дубинкой, и услышал, как он приветствует нас, моя память восстановилась — мгновенно и полностью.

— Вероятнее всего, это был результат посттравматической амнезии — по крайней мере, так это назвали бы медики, — сказал Сент-Ив. — Вам достался хороший удар в голову, что вызвало сотрясение. Вы ясно помните время, которое провели в каменной хижине?

— Сравнительно смутно, — признался Гилберт. — Там же не было ни дня, ни ночи, вы знаете. Мой желудок был единственными часами — куда более точными, чем мой разум. Однако меня удивляет, что в реальности прошло всего лишь два дня. Не будешь ли ты так любезен передать мне это блюдо с сыром, Табби?

Сыр пересек стол, Гилберт зачерпнул целую гору и выложил себе на тарелку.

— Однако вспоминаю, как мисс Бракен ушла с карликом, который выдавал себя за Коммодора Натта, что было, конечно, несусветной чушью. Меня совершенно не взволновал ее уход — кроме того, что это был странный поступок. Карлик выкопал большую сумку сокровищ из-под камней и сманил ее ими. Я не держу зла ни на нее, ни на него. Я был тогда просто ходячим полоумным — ничего не мог ей предложить, а она и в мыслях не держала, что я смогу быстро восстановить утраченную половину ума. Мне кажется теперь, что Табби был прав — она не та, за кого себя выдавала. Просто мне очень хотелось думать иначе.

— Тем не менее, — посетовал Табби, — я вел себя постыдно. Любовь выше всяких подозрений, вот так. С другой стороны, вы повели себя галантно, дядя. Неправ оказался я.

— Не говори ерунды из ложного чувства долга, Табби, — возразил Гилберт, осторожно накладывая на бисквит кучку стилтонского сыра и уничтожая его.

— В этом нет ничего ложного, — возразил Табби, следуя дядюшкиному примеру по части сыра. — Желание быть правым в чем угодно есть одна из величайших человеческих слабостей. Я действительно не верил, что эта женщина является какой-либо мисс Бракен, вопреки ее утверждениям, но ведь это и не важно. «Что значит имя?» — как вопрошал поэт. Женщина может быть розой той или иной разновидности или же папоротником, но остается женщиной! И если она не урожденная Бракен, значит, ее просто зовут как-то иначе.

— Это примечательное философское суждение, — заметила Элис, прежде чем Гилберт успел возразить племяннику. — И вот вам счастливая мысль, Гилберт. Если наша мисс Бракен не была дочерью подлинной мисс Бракен, тогда то, что она рассказала вам о смерти своей матери, было, без сомнения, ложью. Мисс Бракен вашей юности может дожидаться вас где-то в этом мире.

— Тост за вас, Элис, — ответил Гилберт, сердечно ей подмигнув, и Элис допила свой портвейн. Отставив пустой стакан, она жестом запретила Табби наполнять его вновь.

— У меня есть и не слишком приятные новости, — вздохнул Табби, опуская графин. — Говоря кратко, ваша шкатулка для драгоценностей была украдена вместе с самими драгоценностями. Она лежала в моей дорожной сумке, а теперь ее там нет.

— Шкатулка от Кастеллани? — спросил старик.

— Да, сэр, — Табби взглянул на Элис, которая пристально смотрела на него, и добавил: — Видимо, ее украли два головореза Клингхаймера, Пенни и Смайти, если не вдаваться в подробности. Оба мертвы. Финн Конрад рассказал мне, что карлик убил их за попытку нехорошо обойтись с Кларой и с мисс Бракен.

— Видит бог, я проникаюсь к карлику все более глубоким уважением, — сказал Гилберт. — Кастеллани, конечно, двадцать лет как умер, но я поддерживаю знакомство с его сыном Аугусто, с которым недавно встречался в Риме. Я закажу другую шкатулку и копии побрякушек. Не думай об этом, Табби. Мы выбрались из серьезной переделки с целыми шкурами, не считая мелких царапин, которым люди вроде нас не придают значения. Хасбро, само собой, дело другое, но медики говорят, что он скоро вернется в строй. С другой стороны, наши враги искоренены, разбиты, уничтожены или в панике бежали. Прочее ничего не значит, Табби, — ни украденные драгоценности, ни украденные женщины.