— Скорее всего, под половицами они ничего не нашли, — сказал Хасбро, — и тогда попытались вынудить ее сказать, где это спрятано.

— Не исключено, — согласился Пулман, — хотя такое предположение меня ничуть не радует. Есть еще одна странность, джентльмены. Вот это я обнаружил на некотором расстоянии от тела под обломками половицы, — коронер извлек из кармана жилета плоский кусок тонкого стекла, закругленного на уцелевшем конце. — Похоже, кусок какой-то линзы. Взгляните сквозь него, — предложил Пулман, протягивая осколок Сент-Иву. Тот поднял стекло на уровень глаз, посмотрел на небо и констатировал:

— Отчетливо фиолетовый. Закатный фиолетовый, если угодно.

Потом профессор передал хрупкую находку Хасбро, который, осмотрев сквозь осколок окрестности, вынес свой вердикт:

— Совсем темное стекло. Носить очки с такими стеклами не слишком удобно.

— Если бы их кто-то в самом деле носил, — кивнул доктор Пулман. — Но я, кажется, знаю, для чего предназначены такие очки, хотя факт их использования в этой хижине меня озадачивает. Вы слыхали о работах Уолтера Джона Килнера, профессор? Он электромедик в больнице Святого Фомы, в Ламбете.

— Нет, сэр, — сказал Сент-Ив. — Я очень мало знаю о так называемой электромедицине, а то, что знаю, малопривлекательно.

— Согласен. Однако мы с Килнером старые приятели. Учились вместе. Последний раз виделись год назад, когда я ездил в Лондон. Он был занят изготовлением очков с химическим покрытием линз, как у этой.

— Для чего? — спросил Сент-Ив.

— Работа в больнице привела его к исследованиям человеческой ауры — световой энергии. Мы все излучаем невидимый свет, как ни странно это звучит, и Уолтер Килнер напряженно искал способ сделать этот свет видимым и определить, что он означает — болезнь, здоровье или, например, нервное расстройство.

— Вы полагаете, это фрагмент одной из линз Килнера? — удивился Сент-Ив. — Но вы же не подозреваете его в преступлении, верно?

— Отвечу «да» на первый вопрос и «нет» на второй, — сказал Пулман. — Немыслимо, чтобы Уолтер Джон Килнер мог совершить такое преступление. Скорее я заподозрю собственную мать. Тем не менее, полагаю, убийца или скорее даже помощник убийцы владел килнеровскими очками для ауры, назовем их так, и эти очки разбились в пылу борьбы. Килнер изобрел эти линзы недавно, и они чрезвычайно редки. Ума не приложу, зачем их взяли в дом Сары Райт.

— Одной загадкой больше! — Хасбро покрутил головой. — А вот такой прагматичный, хотя и мрачный вопрос: если бы негодяй хотел сохранить голову свежей, доктор, что он сделал бы с ней? Лед?

— Лед или, возможно, бренди высокой очистки в большом резервуаре. Скорее, все же лед. Проблема в том, чтобы не дать ему растаять, — вчерашний-то день выдался на редкость теплым. Но при разумном подходе… Если злодеи знали, за чем идут, они могли заранее подготовиться — пусть это и звучит жутко. Только у меня уже голова трещит от этих размышлений. Очень надеюсь, что мерзавца поймают, джентльмены, и мне больше не придется иметь дело с его чудовищными выходками. Можете забрать этот осколок линзы, профессор, если придаете ему значение. Для меня он бесполезен.

— То есть это не… не улика, верно? Констебля Брука стекло не интересует?

— Констебль Брук был крайне озадачен. Он славный малый, но такого сорта вещи выше его разумения. Уолтер Килнер — вот кого вам надо расспросить, если доберетесь до Ламбета. Но я держу пари, что мой знакомец будет озадачен не меньше нашего констебля!

IX

ЛОНДОНСКАЯ ГОРОДСКАЯ ПОЛИЦИЯ

— Еще чаю? — спросила Матушка Ласвелл у Элис.

— Полчашечки, пожалуй, — улыбнулась Элис. — Если вы не сочтете мое любопытство неуместным, Матушка Ласвелл, я хотела бы задать последний вопрос о Кларе.

— Представить вас неуместно любопытной выше моих сил!

— У Клары, похоже, необычайные способности. То есть не просто редкие или выдающиеся, а необычайные в исходном смысле этого слова — ну, к примеру, она видит локтем.

— Да, это так. А еще она общается — вернее, общалась — со своей матерью на расстоянии. Впрочем, для детей это не такая уж редкость. Но дарования Клары представляются мне просто выдающимися. Она держит их при себе, и я не давлю на нее. К нам на ферму она попала через год после того, как ее поразила слепота, — будучи не в состоянии дальше сносить жизнь в лесу. Мы и думать не думали, что пребывание девочки здесь так затянется. Как-то вечером я навестила Сару, и та попросила меня передать дочери маленькую сову, вырезанную из мела и раскрашенную, — сущая безделушка, в прежние, лучшие дни такие продавались в прибрежных лавчонках. Когда я возвращалась на ферму, Клара встретила меня у перелаза на лугу. Она спросила, принесла ли я «это». Я спросила, что она имеет в виду, памятуя, что у меня «это» и вправду есть — но девочка-то об этом знать не может! «Сову», — ответила она. Я отдала Кларе безделушку, и она радостно умчалась прочь.

— А вы уверены, что она не могла об этом знать?

— В том смысле, какой имеете в виду вы, — нет, не могла. И однако же знала. Это было первое из множества подобных происшествий. Вас бы поразило их количество.

Взглянув в окно, Элис заметила за голландской дверцей амбара какого-то мужчину, вероятно, воспользовавшегося входом в дальней части строения, и узнала его, когда Матушка Ласвелл сказала, вставая со стула: «Это Билл». Затем пожилая леди глубоко вздохнула и разрыдалась, похоже, от облегчения.

— Ну, вот теперь все в порядке, — прошептала она. — Билл дома.

Помолвленный с Матушкей Ласвелл старый друг Сент-Ива Билл Кракен был высок и тощ. Его кожа, закаленная переменчивой лондонской погодой за то время, что Билл провел на лондонских улицах, продавая вареный горох и ночуя под открытым небом, и прокаленная австралийским солнцем на овцеводческой ферме, куда бедолагу ошибочно выслали за контрабанду, цветом и структурой напоминала голенище старого сапога. Билл почесал мула за ухом и что-то шепнул ему, а потом, пригнувшись, широкими шагами перебежал под дождем на веранду кухни.

— Мне нужно поговорить с Биллом, — сказала Элис, вскакивая с кресла и устремляясь на кухню. Лучше, если старина Кракен услышит скверные новости от нее, а не от Матушки Ласвелл, — пожилой леди и без того нехорошо.

Мальчонка, которого обозвали «капустной башкой», стоя на табуретке у кухонного стола, ловко колол каштаны на каменной плите — разбивал скорлупу одним ударом тяжелой деревянной скалки и складывал ровные половинки ядра в керамический кувшин с широким горлом. Девочек нигде не было видно. Похоже, пацан уже успел сказать что-то Биллу, поскольку тот замер, так и не сняв промокший плащ, с выражением тревоги и озадаченности на помрачневшем лице.

— Мальчишка правду говорит? — спросил он Элис. — Вы из-за этого приехали на ферму нынче вечером?

— Да, Билл, — кивнула миссис Сент-Ив.

— Я знаю, что говорю, — сказал пацаненок, раскалывая очередной каштан. Сунув обе половинки в рот и жуя, он поднял скалку, словно в подтверждение. — Это Кларина матушка, которая померла, сэр, как я и сказал. А я это слыхал от Джона Питерса, который видел ее своими глазами в то самое утро — сидит там совсем без головы. Кто-то с ней такое учинил.

— Притормози-ка, Томми, — одернул его Билл. — Так говорить неучтиво.

— Так я повторяю, что слыхал от Джонни Питерса, сэр. Это же он такое видел. Точно видел, констебль Брук сказал.

— А теперь ты передал это нам, Томми, — обратилась к мальчику Элис. — Но мистер Кракен прав: Кларе не захочется слышать такую грубую речь.

— Да, мэм, — ответил Томми.

— Тогда так и порешим, — распорядился Кракен. — Прихвати с собой этих орехов да набивай ими рот почаще, пока не научишься говорить как добрый христианин.

— Да, сэр! — Томми, прихватив полную пригоршню очищенных каштанов из кувшина, побежал на веранду, где, видимо, играли девочки.

— Лэнгдон и Хасбро уехали в деревню поговорить с доктором Пулманом, — сообщила Элис.