Однако ближе к делу. Человек, называющий себя Нарбондо, хладнокровно убил собственного брата. Повесил на дереве, постаравшись придать своему преступлению видимость самоубийства. Но судьба — штука престранная, профессор, особенно в данном конкретном случае. Мой покойный муж, судя по всему, обнаружил Эдварда, все еще болтающегося на суку, в то время как Нарбондо глазел на его корчи — не сомневаюсь, весьма довольный собой.

Откуда мне это известно, спросите вы. Что ж, теперь я могу все рассказать, хотя еще вчера, когда Мэри Истман была жива, не проронила бы и слова. Преступление свершилось у нее на глазах. Нарбондо хватило наглости вообразить, что Мэри естественным образом окажет предпочтение ему — великолепному Нарбондо, чей путь лежит к славе, к власти над жизнью и смертью, — если Эдвард исчезнет с лица земли. Уверяю вас, девочка презирала его. Она ясно понимала, что он живое воплощение ужаса, и заявила ему, что отправит его на виселицу. Око за око. Тогда Нарбондо пригрозил Мэри той же участью, и она поняла, что это не пустые слова. Спасая свою жизнь, она бросилась прочь, но в это самое мгновение появился мой покойный муж, и тогда Мэри свернула с тропинки и спряталась.

Вдвоем они срезали тело с веревки и унесли. А когда тем вечером Эдвард не вернулся домой, поднялся переполох. Нашли окровавленный нож и следы волочения тела к реке. Шла весна, так что речка разлилась, и все решили, будто тело мальчика унесло вниз по течению в море, и на этом основании поиски прекратили.

Я приняла историю на веру — а во что же еще мне оставалось верить? В глубине души я подозревала, что ножом поработал Нарбондо, однако ничто в его поведении этого не выдавало. Прошло много лет, пока Мэри Истман в конце концов не рассказала мне всю правду, хотя только Господь Всемогущий знает, чего ей это стоило. Конечно же, бедная девочка ни в чем не виновата. Эдварда все равно было не вернуть, а она опасалась за свою жизнь. Нарбондо годами слал ей письма с вырезками из лондонских газет — сообщениями об убийствах и увечьях, — чтобы она не забывала его угроз. Мэри сжигала их, однако цели своей Нарбондо добился. По ее словам, страх терзал ее днем и ночью. И я молюсь, чтобы теперь-то она обрела покой.

Остальная часть моего рассказа — лишь предположения, хотя большую их часть высказал напоследок мой бесстыдный супруг. О страшных вещах он говорил беспечно, словно о само собой разумеющемся. Сентиментальность считал попросту вредной. Вы, профессор, полагаете себя рациональным человеком, но говорю вам, в рациональности существуют такие глубины, какие вам и не снились и в которые вы никогда не опуститесь, поскольку не такой вы человек.

Сент-Ив взглянул через окошко на луну, поднявшуюся над верхушками деревьев. Уже совсем стемнело, и внезапно он задумался, чем занимаются Элис и дети в ожидании его возвращения.

Матушка Ласвелл меж тем плеснула в бокалы еще немного хереса и внимательно посмотрела на Лэнгдона.

— У вас есть совесть и есть сострадание, — снова заговорила она, — и Уильям говорит, что вы несете в мир добро. А я верю ему, сэр. Вот только, скажу я вам откровенно, все эти три вещи такие же иррациональные, как и любое привидение в саване. Ученый в вас не дает вам понять — или же признать, — кто вы такой на самом деле.

VIII

БЛУЖДАЮЩИЙ ОГОНЕК

«Внезапно в черном мраке под нами, всего в каких-нибудь двухстах ярдах от нас, в секунду затишья, ясно прозвучал человеческий голос…» [94]  — Финн отложил журнал на столик возле кровати, все еще грезя затонувшими галеонами и трупами моряков, покачивающимися в волнах прибоя. Как же ему хотелось оказаться на том побережье и воочию наблюдать, как о скалистый берег разбиваются буруны, попутно высматривая, не выбросит ли море сундук с сокровищами! Он откусил кусочек пирога, который миссис Лэнгли принесла ему с вазочкой джема — последняя, кстати, уже пустовала, если не считать ложечки, — положил остаток на клеенку, тщательно вытер руки о штаны и принялся изучать обложки своей коллекции журнала «Корнхилл» [95] , насчитывавшей пока только восемь экземпляров. Переходили они к парнишке от Сент-Ива — то есть дня через два-три после поступления, поскольку читал профессор поразительно быстро. Финн же предпочитал знакомиться с рассказами по одному за раз. Читать он любил медленно, по ходу внимательно разглядывая иллюстрации и то и дело возвращаясь назад, дабы посмаковать понравившийся отрывок. Хорошие вещи заканчивать он никогда не торопился, будь то пирог или рассказ, и это вдвойне было верно и для «Веселых молодцев», за которых он взялся этим вечером.

Лампа у изголовья закоптила, и Финн чуть уменьшил пламя, прислушиваясь к шуршанию листвы за окном. Занавески он пока не задергивал, и сейчас ему было видно, что свет в профессорском доме все еще горит. Если уж быть точным — в доме Элис, миссис Сент-Ив, — поскольку раньше-то все здесь принадлежало ее старой тетке. Определенно, думать о хозяйке как о просто Элис было неуважительно, однако ее имя доставляло Финну сущее удовольствие. Он часто повторял его про себя, и со временем оно стало звучать для него словно название какого-то прекрасного цветка.

Внезапно паренька захлестнуло чувство одиночества, хотя и не без некоторого привкуса счастья. Финн задумался о той невероятной удаче, что привела его сюда, в этот уютный домик — первый на его памяти всамделишный дом, не считая крытого грузовика, в котором жили они с мамой в дни их странствий с цирком Хэппи. Мысли мальчика обратились к матери, к счастливым денечкам их бесконечных путешествий и двум годам нищеты после ее смерти. Он вспомнил о том, как выживал на Биллингзгейтском рынке, где зарабатывал гроши, вскрывая ракушки — устрицы, как они на самом деле называются, — для Квадратного Дейви, сборщика этих самых устриц, а потом — про летние ночевки под Лондонским мостом, где одним особенно темным вечером он сделал открытие, что коротким устричным ножом можно быстро вскрыть и человека — если только знать, куда наносить удар. Финн оставил того незнакомца лежать в луже малинового цвета, едва ли не черной в царившей темноте, хотя и не знал, живым или мертвым, поскольку предпочел немедленно сделать ноги.

Паренька так и передернуло от мысли о том типе. Его до сих пор преследовали кошмары по ночам — повисшее над ним бледное лицо и вкрадчивый голос: «Пойдем-ка со мной, мальчик». Всего четыре слова, а потом в плечо ему вцепилась рука. Уж сколько раз Финн мечтал о том, как было бы здорово, если б напугавший его взрослый поганец помер — конечно, если это не произошло в ту летнюю ночь, — хотя, конечно же, желать такого грешно. Впрочем, теперь ему казалось, что всплывшая в памяти история приключилась вовсе не с ним или в какой-то другой жизни; в общем, он с радостью покинул Лондон и ничуть не жалел о том, что перебрался в сельскую местность. А нож так и остался у него, и порой Финн его даже затачивал, хотя скорее по привычке.

Тут послышалось легкое царапание — естественно, это явился старина Ходж, возжелавший общества. Финн встал с кровати, сунул ноги в ботинки и открыл дверь. Кот, пулей промчавшись мимо него, вскочил на стол и, изогнув спину, настороженно уставился в ночь.

— Ходж, что ты там увидел? — обратился к нему паренек. — Не старого ли нашего знакомого, гуляку-горностая?

Кот не ответил, но при голосе Финна немного успокоился и затем живо заинтересовался остатками пирога. В окнах галереи большого дома напротив погасли огни — семья готовилась ко сну. Решив подышать свежим ночным воздухом, мальчишка вышел за порог, прикрыл за собой дверь и стал вслушиваться в пение соловья где-то в деревьях неподалеку. Профессор объяснял, что по ночам поют только самцы, которые не нашли себе пару. Ну, как говорила мама, по этой же самой причине в мире происходит множество вещей. В небе светила неполная луна, однако достаточно ярко, чтобы он смог разглядеть какое-то движение возле розария. Что-то определенно крупное — неужто олень?