Кто-то закричал, что вдали показались Кириакос и его семья. В воздухе витало возбуждение, это чувствовали все. Однако Кириакос влетел в дом, нарушив традиционный порядок и торжественную церемонию. На долю секунды какая-то наивная часть меня решила, будто Кириакос сгорает от любви и не может дождаться конца длинной церемонии. Но скоро иллюзии развеялись.

Его лицо пылало от гнева, он набросился на моего отца и прорычал, тыча ему пальцем в лицо:

— Мартанес, ты оскорбляешь меня, если думаешь, что я приму участие в этой свадьбе!

Мой отец совсем растерялся, а его нелегко застать врасплох. Люди часто упрекали меня за острый язык, это, дескать, не подобает женщине. Но мне было далеко до отца, который мог нагнать страху на мужчин в два раза крупнее его. Ирония судьбы: я была слишком высокого для женщины роста, а мой отец слишком низкоросл для мужчины. Через пару мгновений отец взял себя в руки и снова обрел привычный грозный облик.

— Еще как примешь! — воскликнул он. — Мы же сговорились! Мы собрали приданое!

Судя по лицу стоявшего рядом нарядно одетого отца Кириакоса, для него все происходящее тоже было сюрпризом. Он положил руку сыну на плечо и спросил:

— Кириакос, что случилось?

— Вот что! — ответил тот, показывая на меня пальцем.

Его взгляд метнулся в мою сторону, я даже пошатнулась, будто от пощечины.

— Я не намерен жениться на дочери Мартанеса, потому что она шлюха!

Люди вокруг заохали и зашептались, лицо моего отца побагровело:

— Ты хочешь оскорбить меня? Все мои дочери непорочны! Они девственницы!

— Правда? — спросил Кириакос, поворачиваясь ко мне, — ты девственница?

Все резко посмотрели на меня, и я побледнела. Во рту пересохло, я потеряла дар речи.

Мой отец всплеснул руками, эта абсурдная ситуация довела его до белого каления:

— Скажи им, Лета. Скажи им, что ты девственница, мы покончим с этим и заберем обратно твое приданое.

Кириакос не спускал с меня глаз, в его взгляде сверкнуло что-то опасное.

— Да, скажи им, и покончим с этим. Ты девственница?

— Нет, но…

Но тут начался настоящий хаос. Мужчины орали. Моя мать рыдала. Гости были потрясены и наслаждались неожиданным скандалом. В полном отчаянии я собралась с силами и попробовала перекричать весь этот гвалт:

— Но это было только с Кириакосом! Сегодня мы сделали это в первый раз!

В это время Кириакос с пеной у рта доказывал моему отцу, что не собирается возвращать приданое, но, услышав мои слова, отвернулся от него и взглянул на меня:

— Это правда. Мы сделали это сегодня. Она отдалась мне легко и со знанием дела, как настоящая шлюха, умоляя взять ее. Нельзя сказать, скольким мужчинам она предлагала себя до этого и скольким предложила бы после замужества.

— Нет, — воскликнула я, — это неправда!

Но меня никто не слушал. Семья Кириакоса была в ярости от нанесенного им оскорбления. Моя семья выступала против очернительства, а отец всеми силами пытался сохранить хорошую мину при плохой игре, хотя прекрасно понимал — признавшись, я подписала собственный приговор. Для низших слоев общества секс до замужества не был чем-то из ряда вон выходящим, но наша семья занималась торговлей, мы старались подражать нашим клиентам в их лучших качествах и даже притворялись благородными. Добродетель девушки считалась священной и влияла на положение ее отца и всей семьи. Мое признание опозорило их всех и должно было повлечь за собой серьезные последствия, и Кириакос об этом прекрасно знал.

Он подошел ко мне, чтобы я могла расслышать, что он говорит.

— Теперь все знают, — тихо сказал он, — теперь все знают, чего ты стоишь.

— Это неправда, — всхлипывала я, — ты же знаешь, это неправда.

— Теперь ты никому не нужна, — продолжал он, — никому на свете. Проведешь остаток жизни на спине, раздвигая ноги перед первым встречным. А потом останешься одна. Потому что ты никому не нужна.

Я крепко зажмурилась, чтобы прервать поток льющихся рекой слез, а когда вновь открыла глаза, меня окружала лишь чернота.

Ну, не только чернота.

Передо мной еще ярче, чем раньше, странно и зловеще светились онейриды.

— Интересный сон, — сказал Второй, изобразив некое подобие улыбки. — От таких снов мы получаем много питательной энергии.

— Это неправда, — запротестовала я.

Щеки были мокры от слез, точно так же, как во сне.

— Это неправда. Вранье. Все было не так.

Сон не шел у меня из головы, затуманивая сознание, я уже сама ни в чем не была уверена, но все же настоящие воспоминания победили, и я смогла восстановить в памяти тот день. Я вспомнила, как мы с Кириакосом украдкой целовались за амбаром, а потом пошли каждый своей дорогой, радостно думая о том, что скоро станем мужем и женой и нам предстоит незабываемая брачная ночь. Так оно и случилось. Я не теряла девственность в спешке, опершись руками о стену. Не торопясь, мы исследовали и узнавали тела друг друга. Он был сверху и все время смотрел мне в глаза, а не в спину. Он сказал, что я — его жизнь. Что во мне заключена целая вселенная.

— Это вранье, — уже более уверенно повторила я, в упор глядя на онейридов. — Все было не так.

Я знала, что права, но мне необходимо было повторить это вслух, чтобы убедиться в истинности собственных слов.

Первый небрежно пожал плечами:

— Какая разница? Я же сказал тебе: мать показывает правду. А сны? Сны — это всего лишь сны. Они могут быть правдой, а могут быть ложью, мы в любом случае питаемся их энергией. А что до тебя…

Он улыбнулся такой же омерзительной улыбкой, как и его брат-близнец.

— Ты будешь видеть сны… сны… сны…

Глава одиннадцатая

Я оказалась в Сиэтле. Слава богу, в современном Сиэтле. Мне совершенно не хотелось очутиться где-нибудь в районе четвертого века, хотя я все равно боялась жуткого видения, которое онейриды приготовили для меня на этот раз.

Мало того что я оказалась в Сиэтле, я еще и увидела Романа. Он припарковался на Черри-стрит и протискивался к центру площади Пионеров сквозь толпы туристов и местных жителей, наслаждавшихся ясным осенним вечером. На этот раз я сама во сне не присутствовала, оставаясь сторонним наблюдателем: я следовала за Романом, как призрак или камера, снимающая документальный фильм. Мне хотелось заговорить с ним, как-то дать знать о своем присутствии, но у меня не было рта. У меня вообще не было формы в этом видении, только сознание.

Он шел быстро, бесцеремонно расталкивая толпу и не обращая внимания на косые взгляды и колкие реплики. Его интересовало только одно: как бы побыстрее добраться до хорошо знакомого мне бара «Подвальчик», излюбленного места встреч бессмертных. Сегодня там было полно смертных, но Джерому всегда удавалось занять дальний угловой столик, как бы ни был переполнен бар. Обычно они с Картером сидели там с беззаботным видом и выпивали. Но сегодня на лице архидемона было написано неподдельное беспокойство, они с ангелом о чем-то оживленно спорили.

Роман скрыл ауру, поэтому ни ангел, ни демон не заметили его приближения. Джером обернулся и свирепо посмотрел на него, решив, что кто-то из смертных осмелился побеспокоить их. Увидев Романа, он изменился в лице, но Роман не дал ему даже открыть рот.

— Где она? — потребовал ответа Роман, сев на стул и придвинув его вплотную к Джерому.

Отец и сын, не отрываясь, смотрели друг другу в глаза.

— Где, твою мать, Джорджина?

Музыка и голоса заглушили его крик, но стоявшие поблизости посетители удивленно посмотрели на него. Роману было все равно, его внимание сосредоточилось на Джероме. Ярость так и искрила вокруг нефилима, заменяя скрытую ауру.

Когда Роман вошел в бар, Джером был чем-то обеспокоен, но сейчас, в присутствии подчиненного, его лицо сразу приняло столь типичное для демона холодное, бесстрастное выражение.

— Забавно, — ответил Джером, — а я собирался то же самое спросить у тебя.

Роман бросил на него сердитый взгляд.