К сожалению, я вскоре очнулся. Дышалось чуть легче, и я дополз туда, где оставил еду и воду. Большой камень, отлетев из-под кирки, расплющил сверток с крематами. Я разорвал обертку. «Подмоченные» было не то слово — содержимое пакета просто размазалось по бумаге, но я жадно слизал его и запил глотком.
Покончив с едой, я скомкал бумагу и кинул ее вниз. Восходящие испарения не дали ей упасть, и комок с минуту парил на уровне моих глаз, а потом медленно взмыл вверх и исчез из виду. Хотел бы я знать, как истолкует это явление капрал дневной вахты Маттер. Если шахта была его башкой, то его разум был жаркой вонючей ямой, источенной дырами, в которой валялись скелеты. Мысль показалась мне забавной, но позже, снова врубаясь в желтую стену, я понял, сколько она точна.
День был бесконечным. Я еще дважды терял сознание, а один раз мне показалось, что кровь у меня буквально закипает. В мозгу слышался свист пара и лопались пузырьки. Съеденный кремат терзал желудок, как демон, и его клыки не давали мне передышки.
В довершение пытки пот и отравленный воздух разъедали исцарапанное о скалу лицо.
Наконец ко мне донесся голос из рая. В пустоте копи отдалось мое имя.
— Закат, закат, закат! — вопил капрал. Я собрал куски серы в холщовый мешок и взвалил его на спину. На другом плече лежали кирка и лопата. Веревочку фляги я зажал в зубах. Восхождение было мучительно. Ноги ныли от боли, а руки дрожали от усталости. Я трижды останавливался перевести дыхание, но в конце концов выбрался наружу.
Там было темно, и морской бриз доносил соленый запах океана. За каждый такой вздох я отдал бы десять ампул красоты. Капрал воткнул факел в какую-то ямку и взвесил мою ношу на древних весах с растянутой пружиной и камнями вместо гирь. Он избил меня палкой, обнаружив, что я принес десять фунтов вместо семи.
— Что, семь на слух похоже на десять? — спросил он.
— Нет, — признался я.
— Ты — кретин-недоносок, — сказал он. Я кивнул.
— Ты — не первый физиономист, которого я истолку в порошок. Помню профессора Флока. Как я порол этого идиота! Роскошь! Как-то я выбил ему глаза. Все равно что оборвать крылышки у мухи. Когда он наконец сдох, мне досталось вот что, — сказал он и показал мне свою трость. Ее украшала резная обезьянья головка из слоновой кости.
— Однажды вечером задница Харро не высрет тебя наружу, тогда я спущусь вниз и найду тебя скорчившимся на камнях жареным мясом, — сказал он. — А теперь катись. Я приду за тобой утром.
Капрал унес с собой факел и оставил меня перед входом в копи. Наверху светила луна и горели звезды. Лицо у меня зудело, как от жестокого солнечного ожога, а прохладный ночной ветерок до костей пробирал ознобом. Голова кружилась от свежего воздуха, но я плелся по песчаной тропе, уходящей в дюны. Через два часа мне удалось отыскать гостиницу.
В моей комнате горел свет. Кровать была расстелена и кто-то приготовил теплую ванну. Минуту я разрывался между водой и сном. В конце концов решил совместить то и другое и забрался в ванну прямо в одежде, чувствуя, как теплая пахнущая благовониями река смывает меня в сон. Проснулся я от намека на тихий звук, доносившийся снизу. Попытался не заметить его и досмотреть сон про Арлу, но звук был назойлив, как жужжание москита. Вскоре я сдался и, прислушавшись, понял, что кто-то тихо играет на фортепьяно.
Натянув на себя только брюки, я босиком спустился по лестнице и прошел на звук музыки через столовую в дальние комнаты. По дороге я ушиб палец о составленные в пирамиду стулья. Я не вскрикнул, но стулья с шумом рассыпались, и мелодия оборвалась.
Толкнув следующую дверь, я вышел на большую открытую веранду. Здесь слышался шум прибоя и чувствовался соленый ветер. Дюны за широкими окнами заливала луна. Предо мной стояло маленькое пианино, за каким мог бы упражняться ребенок. Дальше тянулся чистый дощатый пол, а у дальней стены стоял полированный деревянный бар с рядами бутылок и зеркальной задней стенкой. В тени бара мне почудилось движение.
— Эгей? — окликнул я.
Из-за прилавка мне приветственно махнула темная рука. Я медленно подошел. Когда до бара оставалось несколько шагов, там вспыхнула спичка. Я замер, но увидев, что рука зажигает свечу, спокойно добрался до табурета. Вспомнив, как назвал владельца бара капрал ночной смены Маттер, я окликнул:
— Молчальник?
Он кивнул, и я увидел его лицо. Бармен оказался хрупким маленьким старичком с морщинистым лицом и длинной бородой. Что-то мелькнуло за его спиной и отвлекло мое внимание. Потом я разглядел длинный гибкий хвост. Молчальник был обезьяной.
Заметив мой взгляд, он вытащил из-под стойки бутылку сладости розовых лепестков — моего излюбленного напитка на всех официальных приемах и вечеринках. Вместе с бутылкой появился стакан. Зажав пробку в зубах, Молчальник откупорил бутылку. Пока он наливал мне двойную порцию, вокруг пробки расплывалась улыбка.
— Молчальник, — сказал я, и он кивнул.
Мы долго смотрели друг на друга, и я гадал, не умер ли сегодня в копях. «Это посмертная жизнь, моя вечность: сера днем и обезьяна ночью», — подумалось мне, и он тихонько кивнул, словно в ответ на мои мысли.
— Я — Клэй, — сказал я.
Он поднял руки и дважды хлопнул в ладоши. Не знаю, в насмешку или в знак признания. Я понял, что это уже не важно. Захватив стакан, я устроился в кресле и стал пить. Он одобрил мое решение остаться.
— Спасибо, — сказал я.
Он соскочил со своего стула и прошел к двери у стойки бара. Несколько минут спустя он вернулся с подносом и поставил его передо мной. Это был ужин: свиной окорок под ломтиками ананаса, хлеб, масло и отдельное блюдо картошки с чесноком. Только теперь я понял, насколько голоден. Пока я ел как животное, Молчальник вышел из-за стойки, прошел через веранду и сел к фортепьяно. Сочетание ананасов и музыки напомнило мне о рае. Я глотал розовые лепестки и набивал рот картошкой, глядя, как отворяются передо мной золотые ворота.
Я был все еще был в баре, когда за мной пришел капрал Маттер дневной вахты. Он крепко избил меня, но я был пьян до бесчувствия. Кости, упавшие в круг на песке, показали две шестерки. Весь день, спускаясь по тропе и долбя киркой желтую стену, я слышал смех капрала. Даже когда я потерял сознание и погрузился в холодное спасительное забытье, смех продолжал биться в ушах, как проклевывающий скорлупу яйца цыпленок.
16
Дни на Доралисе были почти бесконечны и до краев наполнены телесным страданием. Ночи сгорали как свечки: несколько кратких мгновений погруженного в тень одиночества под непрестанный шепот океана и лай диких собак. Залитая луной боль терзала ум, всплывая пузырями из сновидений, прямо или символически напоминавших о моей вине. Иногда я готов был поблагодарить капрала дневной вахты с его палкой, пробуждавшей от воспоминаний об Анамасобии.
Кажется, на Доралисе не менялось ничего, кроме меня. За несколько недель от работы в копях я стал физически сильнее. Молчальник оказался волшебником по части исцеления ран. Когда я, избитый, обожженный или отравленный испарениями, возвращался в гостиницу, он обкладывал меня какими-то мокрыми зелеными листьями, и боль отступала. Еще он заваривал травяной чай, который возвращал силы и прояснял мысли. Черные волосатые руки нежно втирали голубой бальзам в ссадины, оставленные палкой капрала. И все же, несмотря на его усилия и налившиеся твердостью мышцы, я чувствовал, что изнутри умираю. Днем и ночью с нетерпением ждал я того времени, когда жестокие воспоминания сменятся полным забвением.
Я с первого раза выучил жестокий урок и больше не спускался в бар. Теперь, добравшись до гостиницы, я шел к себе в комнату и оставался там. Молчальник приносил мне ужин. Не знаю, к какому виду обезьян он принадлежал, но отличался необыкновенным умом и красотой. Мягкие оттенки темной кожи лица и длинная черная борода, падавшая на белую грудь. Хвост настолько гибок и силен, что Молчальник то и дело пользовался им, словно третьей рукой. Обращаясь к нему, я был поклясться, что он понимает каждое слово.